Автор Андрей Можаров.
«Творческая способность сознания
может подвергнуться серьёзной опасности
со стороны религиозного или политического
тоталитаризма, потому что любая авторитарная
фиксация канона ведёт к стерильности сознания…»
(Э. Нойманн)
В настоящее время моя страна переживает глубочайший кризис политической системы, деградацию основополагающих государственных институтов, упадок закона и справедливости, обесценивание прав человека и гражданина. Руководство страны проводит агрессивную внешнюю политику, противопоставляя себе западной цивилизации, а внутри страны развернута фактически репрессивная машина против оппозиции, свободы слова и совести. Экономика, наука, здравоохранение, образование, местное самоуправление постепенно разрушаются. Коррупция окончательно разъела всю вертикаль управления страной, стала обязательным условием в сфере бизнеса, внедрилась в сознание граждан, как неизбежная норма жизни социума.
На этом фоне мы все становимся свидетелями и участниками еще более впечатляющей драмы появления «новой российской идентичности», которая напоминает искусственно порожденное дитя Франкенштейна. Это монстроподобное существо, сложенное причудливым образом из обрубков мечтаний потомков бывшей советской номенклатуры, грубого и примитивного понимания православной веры, заквашенное на генетическом раболепии и коленопреклонении перед господами и царем. Кроме того, этот образ подпитывается опасной идеей о величии русской нации, ее особой роли в истории всего человечества. Те, кто намеренно порождает это чудище, видимо забывают, что новую национальную идентичность невозможно создать из мертвых кусков совершенно чуждых друг другу основ, например, православия, большевизма, национализма. Идеи западной мысли, выраженные в трудах Маркса и Энгельса, реализованные на базе Российской Империи породили жестокий и кровавый большевицкий эксперимент, который привел к глубокому разрыву между поколениями, прервал естественное развитие нации и внутреннюю коллективную связность, стал причиной многочисленных коллективных, культурных травм. Тем не менее, путем невиданных усилий и надрывов была создана идентичность «советского человека». Однако ее быстрое исчезновение в начале 1990-ых показало всю искусственность и нежизнеспособность этого «дитя».
Появление на свет сегодняшнего создания Франкенштейна стало возможным в силу отсутствия должной работы с Тенью на коллективном уровне нации. Работа по декоммунизации, десоветизации, и возвращению хотя бы минимальных ценностей, сложившихся в России в период между 1905 и 1915 годов, не была проведена на должном уровне. Перестройка, гласность, начало демократических выборов, разумеется, высветили ту ужасающую картину нашей недавней истории, дали возможность мертвым, преданным забвению, напомнить о себе. Были обнародованы и опубликованы тысячи документов о тех, кого уничтожили и заклеймили в годы советской власти. Мы нашли в себе силы начать говорить об этом, переживать это, кому-то вернули честное имя, а их родным шанс оплакать невинно убиенных и загубленных в ГУЛАГе. Сейчас очевидно, что этого было недостаточно, или нация сделала слишком мало, чтобы прийти к подлинному национальному раскаянию и примирению. В результате реваншистские, тоталитарные, консервативные силы снова взяли вверх в стране. Эти силы обвиняют Запад во вмешательство во внутренние дела, хотя сами становятся зачинщиками вторжения на территорию соседних государств, эти силы попирают Права Человека, будто россияне аборигены, и на них эти права могут и не распространяться. Они наводнили ТВ заезженными фразами об ужасах фашизма, но всеми силами пытаются оправдать сталинский террор и геноцид собственного народа. Да, мы уже пережили фашизм и сталинизм внешне, но, похоже, не до конца внутренне, поэтому на лицо расщепление в психики нации и активация коллективных травм.
На это было много причин, в том числе и объективных. Несомненно, после крушения СССР многие люди вынуждены были выживать, они были дезориентированы, а действующим демократическим властям не было дела до заботы о новом поколении россиян, родившихся после 1980 года. В результате мы получили поколение, которое уже не застало функционирование советской системы, но и было лишено каких-либо нравственных и этических ориентиров для создания новой идентичности, кроме логики выживания и\или благосостояния. Они стали легкой добычей кремлевских политтехнологов, которые с определенного времени приступили к созданию и оживлению «новой российской идентичности», цель которой — удержать у власти любой ценой правящий режим. Проблема только в том, что национальную идентичность невозможно создать по схемам, начерченным на скорую руку в кабинетах Администрации Президента или на Лубянке, где все еще витает «славный» дух НКВД. Обладая никем и ничем не контролируемыми баснословными бюджетными ресурсами, вы, разумеется, можете создать любую корпорацию, в стенах которой можно сотворить нечто подобное нашему сегодняшнему российскому существу Франкенштейна. Однако следует помнить печальную судьбу самого Виктора Франкенштейна: он пал от рук собственного творения. Неужели Россию ждет такая же судьба? Можем ли мы, вообще, называть «идентичностью», то, что нам пытаются силой засунуть в мозг и сердце с помощью 24 часовой государственной пропаганды?
Такая идентичность – вовсе не идентичность, это всего лишь проплаченный тренд, коллективная маска, фальшивка. В лучшем случае, это драгоценная золотая маска Тутанхамона, скрывающая сморщенную и скорченную мумию, труп того, кто когда-то жил, но умер. Грустно смотреть на тридцатилетних россиян, которые рассуждают о величии России и ностальгируют по СССР. Как можно ностальгировать по тому, в чем ты никогда не жил? Прежде чем называть народ соседней страны «недонацией», не лучше ли нам подумать о собственной национальной идентичности!? Одежда патриота все больше и больше похожа на больничную или тюремную робу: грубая, серая, дешевая и однообразная: нетрудно догадаться, на какой фабрике ее шьют. В качестве новой идентичности, нам лишь предлагается напялить на себя георгиевскую ленточку, и тогда мы засвидетельствуем, что мы любим Родину.
Идентичность нельзя выдумать, ее можно только выстрадать, обратившись внутрь себя, посмотреть на свою личную и национальную Тень, поговорить со своими мертвецами в молчании внутренней работы. Иначе наша нация сама скоро окончательно превратиться в дитя Франкенштейна, завидующего другим народам, обретшим, или создающим, как это происходит на Украине, свою национальную идентичность. В этой вполне себе человеческой зависти мы можем дойти до безумной идеи уничтожения себя и всего мира. Вместо тяжелейшей работы осмысления прошлого, видения коллективных травм и наших культурных комплексов, поиска смысла для дальнейшего развития и создания проектов, направленных в будущее, мы превращаемся в нацию, которая строит свое существование на поиске внешнего супостата. Мы становимся похожими на человека, вызывающего на священный бой врага, который в действительности находится в нем самом. Мы изолируемся в своем коллективном неврозе, подпитанным нашими культурными комплексами и травмами, стремительно регрессируем, двигаясь к распаду. И никакой искусственно созданный страшный монстр Франкенштейна, размахивающий ядерной дубинкой, нам не поможет, потому что это — шизофренический объект, сшитый на скорую руку из мертвых, аутистических или неинтегрированных коллективных частей, а также культурных идей прошлого, которых изжила сама история. Швы будут нагнаиваться, отторгаться, психика нации диссоциироваться, такое существо может делать лишь рассогласованные иннервационные движения в разные стороны – мы рискуем стать свидетелями отвратительной смерти мертворожденного объекта, призванного нас спасти и защитить. Этот объект следует, на мой взгляд, отличать от коллективного демона нации, говоря в терминах Д. Калшеда, который возникает в ситуации истинной угрозы национальной Самости перед лицом ее аннигиляции. Вместо поиска и создания новой идентичности, нас искусственно натаскивают страхом и ненавистью, создавая образ мнимого врага. Тем самым инспирируется коллективные защитные механизмы против внешней угрозы, в то время как угроза находится внутри страны. Это можно сравнить с попыткой спасти больного раком путем надевания на него бронежилета и отправки на военные учения.
Психологический процесс в рамках Политической лаборатории помог мне более глубоко взглянуть на коллективные травмы нашего и прошлого поколений, продолжить внутреннею работу по поиску собственной идентичности. Кто я такой здесь и сейчас? Куда я иду? С кем мне по пути, а кого лучше оставить, чтобы дать возможность пройти ему свой путь в поиске себя? На самом деле решение проблемы травмы и Тени лежит во внутреннем процессе, который может вносить свой вклад в разрешение на первый взгляд непреодолимого внешнего конфликта и противоречия. Участие в политической лаборатории помогает столкнуться не только с личным и архетипическим, но и подтверждает наличие и влияние культурных и родовых комплексов.
Моя прабабушка по материнской линии Ефросинья родилась в 1903 году, а ушла из жизни в 2002-ом. Она видела крушение Российской империи, гонения на религию, установление Советской власти. Она пережила две мировые войны и исчезновение СССР, дождавшись, когда заново стали строить церкви. Ее выдали замуж против ее воли за молодого крестьянина из зажиточной семьи. Ее муж, мой прадед Матвей не смог смириться с раскулачиванием и бежал с семьей в Среднюю Азию, в надежде свободно возделывать землю и быть вне колхозной системы. При раскулачивании он попал в НКВД. Моя прабабушка за какие-то там деньги откупилась, и ее мужа отпустили под другой фамилией. Только 8 мая 2015 года при посещении кладбища, где похоронены большинство моих родственников по материнской линии, я узнал, что настоящая фамилия моего прадеда была Павлов, а не Степанов, как мы все привыкли думать. Получив свободу, разоренная семья с тремя детьми, среди которых была уже моя бабушка Мария (р. 1934) бежала под Фергану. Жили тяжело. Климат не подходил детям, они болели. Кто-то умер. Смирившись, прадед вернулся назад и до конца своих дней проработал на местном Конном заводе. У прабабушки Ефросиньи было живых 9 детей, моя бабушка Мария – последняя из оставшихся. Мне нравится слушать ее рассказы о прошлом, потому что через них я получаю доступ к живой, реальной истории. Я также благодарен судьбе, что мне суждено было услышать откровения о тех временах не только от нее, но и от ее мужа, моего деда, Анатолия.
Дед Анатолий был одним из средних детей большой семьи. Его отец, поволжский казак, участвовал в Первой мировой, гражданской войне и погиб в начале Великой Отечественной. Двое его старших братьев также ушли на фронт в 1941 году. В 1943 году деду исполнилось 16 лет, когда он сбежал из дома и добровольцем пошел на фронт. Так как он был очень молод, то его взяли водителем и отправили на фронт. Дед дошел до Берлина и остался служить еще несколько лет в ГДР. День Победы всегда для нас был связан с ним. Дед не очень много говорил о войне, в основном в общих чертах. Он был преданным коммунистом, и мне запомнились его споры с моим отцом на кухне по поводу новый линии Партии после 1985 года. Дед называл себя коммунистом и атеистом. Но в его и бабушкиной семье всегда отмечали Пасху и крестили детей. Дед любил говорить, что запрещает его отпевать после смерти: «Из гроба поднимусь и всех попов разгоню!» Когда он умер, мне исполнилось 20 лет. Измерение смерти и конечности бытия ворвалось в мою жизнь именно с его кончиной. Его отпевали в деревянной церкви в городском поселке Ахуны, построенной во времена новой ельцинской России. На ахунском кладбище и похоронены мои предки по материнской линии. За полгода до его ухода у нас с дедом состоялся долгий ночной разговор в доме, который построил мой отец. Дед Анатолий будто предчувствовал свой уход, и ему вдруг захотелось рассказать мне о войне. В это его последнее лето мы с ним очень сблизились, и он видимо решил оставить в моей памяти настоящую правду о ней. Он рассказал мне о многом: об ужасах, зверствах, гневе и ненависти. Он показал мне лицо войны, которое даже в ельцинские годы старались умалчивать: на что на самом деле был похож победный гнев русских в освобождаемой Германии. Ему как порядочному и честному человеку было тяжело нести эти страшные воспоминания через всю свою жизнь. Юношей, он увидел не только зло немцев, но и зло русских. Вот почему он всегда усмехался, когда слышал «разукрашенные» и героические истории о войне. Вот почему российскую государственную пропаганду с ее паразитизмом на теме ВОВ, с ее отвратительным использованием в угоду политической конъюнктуры памяти о павших, памяти о боли и страданиях, выпавших на их долю, я воспринимаю как плевок в мое сердце, как попрание памяти деда. В мая 2015 года бессознательное нашей семьи сработало так, что мы впервые не отмечали 9 Мая. Вместе с этими воплями о фашистах с экранов ТВ из нашей души ушло что-то безвозвратно.
В стране развернута открытая ксенофобская и антисемитская компания. И она тоже меня касается. Моя бабушка, Анна по отцовской линии пятилетней девочкой попала в 1939 году в детский дом. Она только помнила, как провожала отца вместе с двумя братьями постарше на финскую войну, держась за его галифе. Что случилось потом или до этого, точно мы не знаем. Знаем только, что с братьями ее разлучили, и она их не искала, как и свою мать. В течение времени пребывания в детдоме ее пытались удочерить несколько еврейских семей. По ее словам она отказывалась: быть евреем в те времена, было не шибко почетным. Через всю жизнь она пронесла обиду на мать и братьев (отец видимо погиб в финской войне). Архив, который мог пролить свет на эту темную историю, сгорел в Чебоксарах. Возможно, ее фамилия Майская была вымышленная. Возможно, что нет. Тема еврейства бабушки всегда была под запретом. Свою принадлежность она отрицала. Но в ее детях и внуках, как и в ней самой угадывалась еврейская кровь. В школе я очень хорошо учился и был круглым отличником, но разве это повод давать мне кличку «Мойша»? Интерес к еврейской культуре и религии я ощущаю из самых глубин своего бессознательного. Я не идентифицирую себя с евреями, но я чувствую, что это часть меня. Мне всегда приятно быть в их обществе, и я чувствую с ними кровное родство. Поэтому всю ту муть, которую пытаются поднимать в России относительно еврейского вопроса, я также воспринимаю как плевок в мою душу.
Я пишу эти строки, чтобы выразить свой протест, против всего того беспредела, который твориться вокруг. И мне бесконечно жалко российский народ, который на последнем издыхании пытается выжить. Мы приближаемся к пределу своего существования, потому что мы до сих пор не поняли, что нация – это не танки, не ракеты, не учреждения, не законы или золотовалютные резервы, нация – это общность людей, живущих в настоящее время, имеющая связь с предками и своей историей, имеющая жизнеспособную идентичность, которая развивается и адаптируется к изменяющимся историческим процессам, сохраняя свое ядро. А если эта ядерная идентичность расчленена (а у нас она расчленена) по крайней мере, на несколько кусков, то нам жизненно важно прийти к новой идентичности. Проблема заключается в том, что только свободная нация свободных людей способна создать новую идентичность, согласно вызовам времени и стоящим перед ней проблемами. Жизнеспособная и устойчивая нация должна также иметь такую идентичность, которая обязательно содержит в себе элемент проекта в будущее, иными словами компонент коллективного отца. К сожалению, то, что мы сейчас наблюдаем, это действительно излом и падение в пропасть. Мы не имеем права участвовать в поддержании этой фальшивки, питать этого отвратительного нежизнеспособного мастодонта, ибо он грозит окончательно уничтожить нашу страну и будущее наших детей. Мы не должны участвовать в создании новой закрытой системы, которая просто не даст воплотиться нашей национальной Самости. Закрытая система в современном мире, будь то человек или государство, группа или общество, теория или учение обречены на затухание и смерть. Развиваться может только открытая система. Невозможно вселить душу в Дитя Франкенштейна.
Опыт моего участия в политической лаборатории, работа с Джоном Биби, идеи Хендерсона, Самуэльса, и мое собственное давнее увлечение политикой и экономикой, ставит передо мной вопрос о моей собственной идентичности. Вопрос о том, где мне работать и жить, какой паспорт носить в кармане. Я остаюсь пока в России, но я знаю точно, что я все еще могу продолжать здесь жить и работать только за счет более широкой перспективы, которое открыло и продолжает открывать для меня юнгианская идентичность. Опираясь на нее, я все еще могу видеть слабые отблески надежды. Но одновременно с этим я чувствую приближения предела. Этот предел не какая-то там абстракция, а вполне реальная дилемма, которую озвучил для меня Джон Биби в кулуарах конференции в Москве: «Иногда человеку приходится делать выбор между любовью к родине, ко всему родному и близкому, и своим человеческим достоинством, своей свободой и будущим».
(Москва, июль-август 2015)